Олег Сенцов дал сенсационное интервью: Путин, Зеленский и жизнь в российской тюрьме

Олег Сенцов, украинский кинорежиссер, а до недавнего времени российский политзаключенный № 1, объясняет журналу НВ, как выдержал пять лет заточения, раскрывает свои взгляды и планах, а также делится мыслями о президенте Владимире Зеленском.

Жизнь самого известного российского политзаключенного-украинца после освобождения расписана на месяцы вперед.

Главы государств, международных организаций, моральные авторитеты, лидеры мнений и общественные деятели теперь его частые собеседники.

И с каждым из них, по словам Сенцова, он обсуждает две главные темы: политзаключенные-украинцы в России и российская агрессия.

И о первом, и о втором он осведомлен досконально. Арестованный в мае 2014 года в Крыму и осужденный по сфабрикованному ФСБ делу о терроризме, Сенцов получил 20 лет колонии строгого режима, из них отбыл пять и вышел на свободу в рамках обмена украинских политзаключенных на российских преступников, содержавшихся под стражей в Украине.

Спокойный, собранный и сосредоточенный, он отказывается от кофе, пьет воду и обстоятельно, а иногда с иронией отвечает на вопросы.

Теперь я много общаюсь с европейскими лидерами — политическими, общественными, журналистами. Они по‑прежнему готовы нам помогать, озабочены нами, как интеллигентные воспитанные люди озабочены проблемами безработных и бездомных. Но мы должны понимать простую вещь: кроме нас самих наши проблемы никто не решит.

Мне не нравится, что наша страна так часто при этом выступает в роли попрошайки. Мы просим: помогите, а сами как бы ничего не должны. Но никто не сделает за нас домашнюю работу.

Мы не должны сейчас проситься к ним за общий стол, мы должны достичь такого уровня, чтобы нас пригласили — вот ваше место, садитесь к нам.

Мы только начали перестраиваться, но у меня никогда не было романтических ожиданий, я оптимист: вижу цель, нужно идти. Пусть и тяжело, долго, но мы дойдем.

Все свои выступления в Европе я посвящаю украинским политзаключенным и российской агрессии в Украине.

Моя тюрьма — это прошлое, а у нас много нерешенных вопросов в будущем. Не забудьте, мы обменяли всех медийных политзаключенных, но у нас в российском плену еще под сотню никому не известных людей и минимум 227 на Донбассе.

Сотни тысяч заложников в Крыму. И я с каждым человеком, от которого там хоть что‑то зависит, об этом говорю.

Глобально я рассказываю о противостоянии с Россией. В Европе не понимают, что такое Россия, как думает российский народ, у меня есть что рассказать. Об этом я говорил с Эммануэлем Макроном, с руководством ПАСЕ. Я всегда стараюсь выводить разговор в конкретику, задавать, возможно, неудобные вопросы.

С Макроном мы говорили долго. Я говорил про Путина, про Россию, спрашивал, понимает ли он, с кем имеет дело и каковы его истинные цели. Верит ли он ему.

И да, он понимает, но и мы должны понять, что он президент Франции, а не Украины. У него свои задачи, сейчас он пытается стать локомотивом новой Европы. То же и с ПАСЕ, участники которой стремятся вернуть Россию в диалог и уверены в правильности этого решения.

Нам, украинцам, это не нравится, но нам придется работать с этим как с данностью. Мы можем устраивать демарши, можем троллить их в парламенте, но толку будет мало, от нас в мировой политике мало что зависит.

И выход один: становиться сильнее. Потому что политика — это вещь достаточно циничная. Ты — мне, я — тебе. Мы тебе поможем — для чего? Чтобы ты мог помочь потом нам.

Поэтому пока мы не станем сильными по‑настоящему, когда с нами начнут считаться не только в военном плане, но и в экономическом, нам сложно придать нашему голосу вес.

Я понимаю, что слава и внимание ко мне будут длиться недолго. Полгода максимум. Поэтому я решил все же делать свою общественную организацию.

Как она будет называться, я не знаю, будет ли она работать как гражданская организация по защите прав или как организация, связанная с творческими проектами, — тоже не знаю. Мне бы хотелось совместить эти две задачи. Главное — это будет не политическая организация.

Из всех остальных организаций и объединений я либо вышел, либо отказался — от членства в Европейской киноакадемии, от Оскаровского комитета. Для меня это принцип свободы. И да, я больше не член Автомайдана, хотя продолжаю дружить с ребятами.

Меня часто спрашивают, что я думаю о президенте Зеленском. Главное, что я о нем понял на сейчас, что в своих намерениях он искренен. А таких искренних президентов у нас еще не было. Он делает вещи, может, даже не ошибочные, а неожиданные. Его критикуют. Вопрос в том, насколько он сможет выстроить сейчас всю систему страны, будет ли она новой либо останется ширмой для того, что есть сейчас. Это главный для меня вопрос, и ответа на него у меня пока нет.

Я видел марш Ні капітуляції! Как сигнал президенту — это очень хорошо. Ты наш менеджер, мы тебе дали управлять нашей страной, не предай нас. Но я не считаю, что мы уже сдали интересы страны, где‑то отступили или капитулировали. Я этого не вижу. Я вижу только желание, небольшие шаги навстречу переговорам, которые могут привести к освобождению пленных и прекращению огня. Если бы эти шаги были сделаны раньше, девушке [бойцу 101‑й бригады, погибла 15 октября 2019 года] Ярославе снайпер не выстрелил бы в голову.

Понятно, что Путин не вернет Донбасс на наших условиях, это все должны понимать. На его условиях мы не возьмем. Но прекратить боевые действия, чтобы у нас день через день не гибли ребята, — это реально. Вернуть наших пленных — это реально.

Впервые по‑настоящему украинцем я почувствовал себя в период Майдана 2004 года. Я понял тогда, что эта борьба мне близка. На сам Майдан я не ездил, но следил за ним из Симферополя, даже была идея выйти с оранжевым плакатом к Совмину Крыма. К тому времени я уже много читал о развале СССР, ездил и по областям Украины, и в Россию, и по странам Европы. Видел, во что превращается РФ, и не хотел такого будущего для нашей страны.

Но затем мы быстро потеряли шанс на изменения, я понимал, кто такой Янукович. В Крым приехали донецкие и макеевские, у многих людей отбирали бизнес, происходил дерибан земли, беззаконие. В 2014 году новый Майдан стал для меня очень понятной историей о справедливости и свободе. И его я уже не пропустил.

Майдан все еще расползается до объема всей страны. Постепенно. Борется с Совком. Оттого у людей активных и прогрессивных столько неприятных открытий. Но это нормально, мы не могли в одну ночь проснуться другими.

Я человек спокойный, не люб­лю резких качков туда-сюда, поэтому для меня прошедшие пять лет не «зрада» и не «перемога». Работать надо еще больше, сделать очень много.

Я не верю в реванш. Этот фарш уже обратно не вывернуть, и очень хорошо. Мы наконец‑то откололись от российской и советской империи, которая нас всех держала в руках сотни лет. Мы от нее отрываемся с кровью, временными потерями территорий, потерями людей. Никому свобода не давалась легко, и мы впервые с момента распада СССР за нее платим.

Меня настораживает наша разделенность и агрессивность, прежде всего к мнению других людей. Я провожу много встреч, беседую с людьми из разных социальных групп.

И вот это отсутствие единения и злость очень бросаются в глаза. Нетерпимость к чужим мнениям и чужим поступкам. Если мнение другого человека в чем‑то не совпадает с собственным, человек моментально становится врагом, общение прекращается.

Как мы можем враждовать между собой, пока у нас есть Путин?

У нас реальный вялотекущий военный конфликт. Против нас ведут гибридную войну. Исподтишка, сильный и жестокий противник. Этого мало для объединения? Давайте хотя бы договоримся, что пока Путина не победим, не построим нормальную страну, будем через мелочи переступать. Спотыкаясь на мелком, мы большого не решим.

У меня есть один враг на земле — это Путин. Я человек не агрессивный, не конфликтный, хотя многие меня считают жестким. Я стараюсь уходить от таких вещей. Но с Путиным это не работает. Вот он — лично мой враг. Он забрал Крым, он оккупировал Донбасс, он стравливает нас между собой, он убил 12−13 тыс. наших соотечественников.

Ненависть — чувство, которое мешает, воевать нужно с холодной головой, но я хочу увидеть, когда он падет. Хочу увидеть, когда дракон сдохнет. Это все.

Российская тюрьма — это карикатура российского общества. Со времен ГУЛАГа подходы мало изменились. Сейчас меньше бьют, меньше убивают, сейчас лучше кормят, не всех заставляют рубить лес. Но подход к тебе как к скотине остается. Когда ты спускаешься на низы, ты никто.

Обычный российский заключенный — это парень 25 лет, сидящий за наркотики. Где‑то курил с друзьями, его там хлопнули, дали семь-восемь лет как будто за продажу. Есть и мужики, которые просто по пьянке соседа ножом пырнули. Настоящие преступники сидят в других тюрьмах, а это обычный народ.

Кто‑то из них там любит Путина агрессивно, но это небольшой процент на самом деле. Кто‑то также активно его ненавидит, даже в тюрьме открыто об этом говорят. Большинство пассивно, им все равно. Но из‑за того, что они пять лет смотрят телевизор и пять лет их заставляют видеть украинцев-врагов, это давление проявляется. Дескать, бандеровец-террорист вон сидит. Особенно их злило, что я по национальности русский и против России пошел. Предатель.

А вообще, сильных уважают в любом случае, даже враги. Поэтому Украина должна быть сильной. Тогда нас будут уважать.

Самые тяжелые недели в тюрьме — первые. Первые секунды после пробуждения в камере. У себя во сне ты еще вольный человек, а просыпаешься и первую секунду осознаешь, что ты в тюрьме. И в эту первую секунду тяжело понять: все, что произошло, — тяжело, долго и серьезно. Через две недели тюрьма постепенно проникает в сны, и ты сидишь даже во сне. И постоянно то камера, то милиция, то зэки, то бараки. Даже если во сне происходит сюжет, совсем отличный от тюремного, тюрьма все равно там есть. Сидится с этим легче.

Я очень боялся, что выйду и тюрьма мне будет сниться. Первую неделю очень плохо спал. Мозг перевозбужден, не мог отключиться. Потом стал пить успокоительное, стал спать по три-четыре часа, сейчас уже нормально сплю. Тюрьма с тех пор не снилась ни разу.

В тюрьме можно читать, учить языки. Я учил английский. Писать разрешено, но не разрешено о тюрьме. Я писал, и рукописи не изъяли только потому, что у меня плохой почерк, никто ничего не понимал.

Особенно было страшно, когда брали дневники голодовки. Оперативник их читает, а я думаю: все, конец. Изымут, и я больше никогда не увижу весь свой архив, то есть все пять лет работы пойдут прахом, потому что я же ничего не высылал на волю. Потом уже, после голодовки, выслал [сборник рассказов] Маркетер, выслал роман, сценарий.

Дневники помогали сохранять рассудок в последние месяцы голодовки. Я понимал, что, скорее всего, выживу, но когда ты каждый день не знаешь, что будет завтра, то становишься максимально откровенным. Я писал о том, что со мной происходит сейчас, о том, что со мной происходило до этого в тюрьме, ну и вообще свои мысли. Сейчас, когда будем издавать их, я решил ничего не редактировать, так, будто они посмертные, как писались.

Лучший вопрос журналиста ко мне был о моменте, когда я почувствовал себя свободным. Вот не наступил этот момент. Я всегда себя чувствовал свободным, мне всегда хорошо, у меня всегда внутренняя гармония.

Да, в момент освобождения это было эмоционально, но не было такого — вау, я сейчас буду жить другой жизнью. Я интроверт, я живу внутри, внутри меня ничего не изменилось. Да, больше событий, больше людей, больше позитива. Я‑то уже привык общаться с зэками, там определенный контингент.

Конечно, сейчас люди узнают на улицах, много внимания, но я не боюсь превратиться в памятник самому себе. Ведь и смешного много. Недавно два поляка со мной летели, тоже с ПАСЕ, очень внимательно смотрели, потом подходят: «Пан, мы вас знаем, видели по телевизору. Вы же из Украины?» — «Да», — говорю. «Так вы Кличко!» — радостно узнали они. А вы говорите, памятник.

Пять вопросов Олегу Сенцову

— Самая дорогая вещь, которую вы купили за последнее время?

— Вот мне ноутбук подарили. Я пока еще ничего себе не купил.

— Самое необычное путешествие в вашей жизни?

— Когда я еще кино снимал, были у меня такие сутки: в один день с утра в Македонии я поднимался на гору, над Скопье, потом сел на самолет, полетел, у меня была пересадка в Стамбуле, несколько свободных часов, я вышел, дошел до моря, помыл ноги в Мраморном море, сел на самолет и вечером был в Париже. Три страны за сутки.

— На чем вы передвигаетесь по городу?

— Я люблю машину и люблю пешком. Машины у меня пока нет.

— Самый умный человек, с которым вам довелось беседовать в течение жизни?

— Ну, тут трудно сказать. Некоторые из собеседников ведь умерли еще до моего рождения. Но, думаю, Эрнест Хемингуэй.

— Какой ваш любимый алкогольный напиток?

— Я давно дружу с алкоголем и уже выпиваю немного. Состояние расслабленности мне нравится, а вот опьянение — нет. Три категории: пиво, вино, виски. В зависимости от ситуации.

Смотрите также: Рябошапка дал огромное интервью: Коломойский, Аваков, дела Майдана и Медведчук