Сергей Рыженко: Это в Киеве мир, а у нас – настоящая война (интервью)
Когда-нибудь, после победы, украинцы будут слагать легенды не только о несокрушимых воинах, но и врачах. Отказавшихся от сна, отдыха и личной жизни для того, чтобы сохранить жизни раненым бойцам.
Днепропетровская больница имени Мечникова достойна особого внимания. В силу близости к фронту, именно в эту область везут больше всего раненых военных. "Мечниковцам" же достаются самые тяжелые. Заслуги самоотверженных врачей отмечают не только рядовые украинцы: недавно главного врача этой больницы Сергея Рыженко отметили званием "Человек года".
Мы поговорили с Рыженко о том, как выглядит война, если смотреть на нее глазами врача, что может испугать самых опытных хирургов, а также над чем шутят солдаты, только-только заглянувшие за грань…
Сергей Анатольевич, скажите, сколько раненых бойцов прошло за год через вашу больницу?
Если считать с мая, когда начались первые серьезные бои на Донбассе, через нашу больницу прошло 1300 раненых. Сейчас у нас проходит лечение 51 боец.
Все это - тяжелые раненые, часть из которых (около 500 человек) прошли через отделение реанимации. Это те, кому делали серьезнейшие операции, которые получали помощь, находясь между жизнью и смертью.
Кроме того, пролечено более 1000 заболевших в АТО военнослужащих. Если же взять всех бойцов, которые получали в нашей больнице консультации или которым здесь оказывалась первая помощь, после чего их сразу же переводили куда-то – счет уже идет на десяток тысяч, наверное.
Вы ожидали, что именно ваша больница станет "эпицентром" оказания помощи всем тяжелораненым на фронте?
Нет, конечно! Никто даже и не думал еще год назад, что в больнице Мечникова может быть такое количество раненых! Я уже не говорю о том, что все хирурги в силу обстоятельств вынуждены будут переквалифицироваться больше на военных хирургов, хирургов широкого профиля, которые оперируют огнестрельные и минно-взрывные ранения, которые занимаются контузиями плотно. Мы же – нормальная гражданская больница, которая всегда до этого занималась мирными жителями. Хотя определенный опыт у нас был – "благодаря" различным авариям, которые случались в области. Помните, к примеру, взрыв дома в Днепропетровске? Такие чрезвычайные ситуации, безусловно, давали опыт работы. Но чтобы поступали десятки, сотни, а сейчас – уже за тысячу тяжелейших раненых, многие из которых в крайне тяжелом состоянии... Я вас уверяю: такого никто не ожидал.
Наверное, именно эти первые месяцы были самыми страшными?
Да. Могу показать вам некоторые картинки (которые, к сожалению, не могу позволить опубликовать) - и вы поймете, что ничего в жизни страшнее не бывает.
Например, 17 марта у нас поступило за ночь 5 тяжелых - и все они были без сознания. Все в коме. А через 10 часов четверо из них уже могли общаться. Всех их мы прооперировали. Хотя диагноз каждого еле помещался на половине страницы.
Прочту вам диагноз одного из этих бойцов. "Минно-взрывные ранения, огнестрельные осколочные ранения поясничной области слева. Проникающее в брюшную полость повреждение забрюшинного пространства слева".
Это ему вырвало кусок поясницы где-то 30 на 45 см. Если вы способны представить себе такое…
Дальше: "Оскольчатый перелом левой подвздошной кости. Пробито легкое"... Мы ему сделали лапаротомию (хирургический маневр, разрез брюшной стенки для получения доступа к органам брюшной полости, разрезание тела в области живота- ред.), ревизию, трансверзостомию (хирургическая операция на поперечной ободочной кишке– ред.), первичную хирургическую обработку ран… И меньше чем через сутки он уже пришел в сознание. А, когда я пришел к нему во время обхода, спросил у меня: "Доктор, а какое сегодня число?". Отвечаю: 17 марта. Он: "Сегодня моей дочурке 8 месяцев…".
Такие истории – они каждый день. Уже к ним привык. И я понимаю, что жизнь не останавливается. И надо с этим смириться. Но многие из них в таком состоянии находятся, что смириться очень сложно. Если вы пройдетесь по отделению – поймете, что это в Киеве мир. А у нас – война. Настоящая. Те раненые, которых вы увидите, они не имели ни единого шанса выжить, если бы они оказались где-то на уровне районной больницы.
Как к вам попадают раненые?
В основном, их привозят бортом вертолета. И в основном это происходит по ночам. Я так понимаю, это делается для безопасности. Но приходится круглосуточно находиться на работе. Это очень тяжело.
Но ведь нас уверяют, что на Донбассе – перемирие?
Не знаю. Может, в документах оно и есть, это перемирие. Но к нам по-прежнему привозят ребят с минно-взрывными и пулевыми ранениями. В основном, везут из Донецкой области. Район шахты Бутовка, район Донецка, Авдеевки… Такая география.
Поток раненых не уменьшается?
Конечно, сейчас их меньше, чем, скажем, в феврале было. Сейчас мы живем более-менее спокойно – если вспомнить, что еще недавно к нам поступали десятки раненых в день. Бывало и такое, что 150 привозили. Вот тогда чувствовалась настоящая война. Потому что людей привозили массово. Прямо из окопов. Они присыпаны землей. Они с запахом гари. Обгоревшие. Землистые. В крови. И вот тогда чувствуешь запах настоящей войны. Это тяжелый запах. Так жизнь не пахнет.
Некоторые сотрудники нашей больницы, которые увидели впервые такие вещи, сказали: да я никогда в жизни не буду здесь работать! И поуходили.
Много таких?
Немного, чаще – медсестры молодые. Сказали: "Нам жить – мы не хотим видеть эти несчастья". Это горе. Были случаи, когда привозили с поля боя с паразитами в ранах. Были случаи, когда конечности при транспортировке отпадали - и люди, которые это видели, теряли сознание. Масса разных случаев было. Я уж не говорю о тех разорванных телах, которые мы видим каждый день.
Сейчас раненых обрабатывают еще там, на передовой. Сейчас военная медицина все-таки начала крепнуть. Она начала набирать обороты. Есть передовая. Есть первая помощь. А поначалу ее не было.
Смотрите (показывает снимок обезображенного человека - ред.). Осколок повредил позвоночник. Сделана успешная операция. У этого хлопца - больше 40 осколков в разных частях тела. Разного размера - от больших до микроскопических.
А вот у этого парня (достает очередную порцию фотографий) осколок отбил край печени и вместе с почкой вылетел. Плюс ранение грудной клетки, ранение руки, ранение головы. Больше 20 осколков пришлось достать!
А вот этот парень - ему на передовой обмотали ногу, которая, по сути, отлетела. Она на кусочке кожи висела. Когда его транспортировали - эта нога отпала. Его прооперировали, стабилизировали – сейчас он проходит реабилитацию… А этому хлопцу "град" выбил глаза. Но он выжил. Хоть и не видит. Все они выжили, к счастью. Хотя многие из них имеют десятки ранений.
У меня в телефоне – множество фотографий ребят. Это первые, которые поступали еще весной... Тогда, в первые дни войны, они все были с множественными ранениями. Например, вот эти ребята. У одного полностью снесло лицо "градом", выбиты глаза. Я подписал эту фотографию "Потерять глаза, потерять лицо - но не потерять жизнь". Я их всех поначалу фотографировал. Потом перестал. Потому что иногда мои дети берут телефон – а потом говорят: папа, у твоего телефона энергетика плохая…
Вот еще одно фото. У человека разворочена нога. Если бы он попал в другое лечебное заведение - ногу пришлось бы ампутировать. Такие вещи обычно уже не поддаются лечению. Но он не только выжил. Ему зашили ногу - сейчас он бегает.
Есть ребята с пулями в голове. Некоторым повезло – хоть пуля попала в голову, она не убила.
Эти пули можно достать?
Достать, к сожалению, не удалось. Если бы мы начали ее доставать - человек бы погиб. Но она стала между мозговыми складками, к счастью, и человек выжил. Плюс - хорошая терапия и обработка поверхности. Он сможет жить с этой пулей в голове.
Запомнился хлопец, один из первых бойцов, который поступил к нам. Он потерял сначала одну ногу – снаряд оторвал. Вторая была полностью иссечена осколками. Началась гангрена, нога распухла. А у него к тому же – осколок в животе, осколок в затылке, осколок в плече… Дима его зовут. Мы за него боролись до последнего. И он выжил. Конечно, он инвалид, потерял обе ноги, у него были страшнейшие ранения. Но он живой – а это главное!
Все, что я вам рассказал и показал - это маленький сегмент нашей работы.
Это колоссальный труд! Скажите, какова длительность самой продолжительной операции?
Часов 15. Это когда оперируют несколько хирургов. Это и нейрохирурги. И полостные хирурги. Это и травматологи, и сосудистые хирурги. Вот этому Диме мы десять раз поменяли кровь. И он выжил. Хотя находился больше 30 дней в коме.
Мы посчитали, что больше 5 тысяч часов мы провели за это время только в операционных. Повторюсь, это только работа в операционных. Мы с мая провели около 2,5 тысяч операций, из них тысяча – по жизненным показателям. Перелили тонну препаратов крови…
Часто не удается спасти конечности, глаза или даже жизнь?
К сожалению, у нас несколько человек погибло. Это те, которые, в основном, поступали в состоянии клинической смерти. А поначалу была вообще страшная картина. Потому что убитых и раненых доставляли, думая, что везут только раненых. "Сортировка" была очень плохой в первые дни. А мы принимаем машину, а там – 5 раненых, а двое –уже мертвые. Очень трудно было.
Мы не можем спасти всех. Но 99% раненых, которые попадают к нам, выживают.. Это самый лучший показатель, который можно придумать во время войны. Израильские специалисты, которые часто к нам приезжают, они нас понемножку учили ведению больных с ранениями. Это было поначалу. Сейчас мы можем преподавать эти уроки для европейцев. Они нас просят: поедьте туда, покажите там…
Серьезно?
Да. Многие таких обращений.
Насколько часто люди остаются инвалидами?
Очень часто. У нас ведь еще категория такая. В нашей больнице - 5 реанимационных отделений. И если человек говорит "Здравстуйте!", когда поступает, - это уже победа. То, что он может говорить, это уже победа.
Я понимаю, что вы - врач и, в принципе, вид крови вас не шокирует. И тем не менее, как вам лично удалось справиться с тем, что пришлось столкнуться с множеством тяжело раненых молодых ребят?
Я в медицине уже больше 30 лет, поэтому действительно привычен к травмам. Я же не простой человек с улицы, который увидел это все - и потерял сознание. Я это вижу каждый день. И для меня это... привычно.
Но даже на меня, человека, который все видел (так казалось раньше) все это оказало большое воздействие. Я месяцами не мог спать. Сейчас мы понемногу приходим в норму, начинаем выходить на улицу. А было время, когда у тебя спрашивают: что ты думаешь делать в выходные? А у тебя первая реакция: Какие выходные? Их нет! И это не только я, главврач – любого врача можно было спросить "Может, ты в кино сходить хочешь или с детьми погулять?". Какие дети? Какое кино? Я уже неделями не выхожу с больницы. У меня раскладушка в кабинете стоит.
А родные понимают, почему не видят своих близких?
Понимают. Потому что когда мы принимаем раненых, "скорые" едут через город с включенными сиренами. Я, например, когда слышу ночью звук сирены - уже не жду, пока мне перезвонят, потому что, как правило, доставляют к нам – самых тяжелых. И машины выезжают и уже с мигалками едут в аэропорт. Пока они возвращаются, я успеваю доехать в больницу, встретить их – и, естественно, остаюсь уже до конца.
И никто не спрашивает: а когда это закончится? Я иногда смотрю на некоторых чиновников в разных конторах, которые говорят, что у них рабочий день до 18.00. Ни одна медсестра, ни один врач не спросит – когда конец рабочего дня? Когда можно. Когда отпустят. Когда закончим. Вот закончили – и ребята, которые далеко живут, остаются тут ночевать. Потому что неизвестно, когда еще привезут.
Когда были самые сложные периоды?
Май. Иловайск. Дебальцево. У нас было три периода самых сложных. В это время массово поступали ребята. Разбитые. Очень тяжелые раненые, очень тяжелые судьбы. Потому что каждый - это личность. За каждого болит душа.
Мы делаем все возможное. К сожалению, 50%, а может даже и больше тех, которые прошли через больницу Мечникова, останутся инвалидами. У нас нет "легких" больных, понимаете? Все, кто к нам поступает, очень тяжелые. Крайне тяжелые. И в половине случаев они остаются инвалидами.
Я понимаю, что к вам попадают те, кому не до разговоров. Тем не менее, спрошу: они хотя бы немного рассказывают, через что пришлось пройти? Какова война на самом деле?
Многие говорят. Говорят, что военные действия накладывают отпечаток. У них и мировоззрение другое. И отношение к тем, кто… Я не хочу быть судьей для генералов, полковников, мне не видно отсюда.
Мне виден прогресс или недоработки медиков. Я точно знаю, что сейчас они стали работать в 10 раз лучше, чем работали поначалу. Может, даже в 20. Они сейчас научились делать то, что не сделает даже самая продвинутая районная больница. А они делают это на поле боя все.
Наверное, свою роль сыграл тот же проект "Медсанбат", который научил десятки, а то и сотни простых людей оказывать помощь. И этим спасать жизни. Потому что те бойцы, которые к нам поступали поначалу - это были живые тельца в куче грязи, с необработанными ранами и червями в животе. И с оторванными конечностями, которые привязаны жгутом, не всегда снятым вовремя. Это было ужасно. Это было тяжело. Сейчас научились. Сейчас я бы поставил твердую "4" военной медицине, если бы был экзаменатором. Они работают намного лучше.
А вы, соответственно, можете спасать большее количество бойцов…
Естественно. Потому что к нам доставляют уже тех, кого спасти в другом месте было бы невозможно.
Среди раненых бойцов девушки бывают?
Бывают. Это женщины особого плана. Женщины, которые решили: "Никто кроме нас".. Они идут на войну не поварами и не обслуживающим персоналом. Они воюют стрелками, снайперами чаще всего. Танкистами, наводчицами и так далее. Выбирают профессии, которые зачастую у мужиков вызывают содрогание.
Они - сильные женщины. Чтобы быть наводчицей в той же пушке, нужно иметь физическую силу. Я служил в армии и знаю это. Они не боятся ничего. Они…
У нас три женщины, которые в последнее время лежали, получили 7 пулевых ранений на троих. У одной - два, у другой – одно... И еще сильные контузии. Их, прибросанных землей после разрыва снаряда, привезли к нам по второму разу. Я говорю: вы же женщины. Что вам мешает сказать "стоп"? Они отвечают: мы не можем сказать "стоп", когда в стране такое творится. Мы должны воевать". И возвращаются. Одевают форму, одевают свои награды - и возвращаются обратно. Тяжело.
Хотя бывают и забавные моменты. Недавно мне один тяжелораненый решил сделать подарок. А ранен он действительно тяжело, у него через горло трубка (трахеостомию пришлось делать). И он говорить не может, только шепчет. А тут его собрались перевозить в Киев, поскольку он уже стабильный, а у него перебит позвоночник, другие проблемы… Я к нему захожу перед отправкой – а он мне шепчет: хочу вам подарить этого зайчика (забавная игрушка с длинными ушами) – это, говорит, символ мужской активности!
Они продолжают шутить?
Да. И это такие бойцы, которые долго были без сознания. Этот парень, о котором я рассказывал, был дней 8 или 9 без сознания. Очнулся 8 марта. Я их всех знаю по именам. И тут я к нему прихожу – а у него на лице широкая улыбка. Говорит: и представить себе не мог, что оживу на женский праздник. Всякие есть истории…
После выписки звонят вам ребята?
Постоянно! Я и так плохо сплю, а когда начинают хлопцы звонить… Дело в том, что они зачастую путают день с ночью - в 2, в 3 часа ночи чувствуют непреодолимую потребность перезвонить и сказать доктору приятные слова. Не всегда это, конечно, воспринимается (смеется).
Я вам по секрету покажу: вот с такой рукой к нам поступил Ярош. А сейчас у него всю руку сшили, собрали и можно сказать, что он будет ею двигать. И не только двигать – а процентов на 70-80 мы восстановим ее подвижность.
Какие-то уникальные операции вы проводили?
Да их масса! Опять же, случай с Ярошем. Мы сначала собрали ему руку. Сосуды все сшили. Часами шили. Что интересно, когда он поступал, я его принимал с машины и спрашиваю: как дела, командир? А он мне: "А як везуть мене – вперед головою чи вперед ногами? Я отвечаю: вперед головой. Он говорит: если вперед головой – значит нормально!" (смеется - ред.)
После первых ему делали повторные операции. Часть кости взяли из тазовых костей, вставили в локтевой сустав, чтобы сгибание было лучше, объем движений. Сейчас можно сказать, что он, по сути, двигается нормально. Вскоре после операции я с ним общался – настрой у него уже тогда был боевой. Признавался, что даже пистолет пробовал брать раненой рукой.
Многие из тех, кто может после реабилитации вернуться на фронт, говорит о том, что хотят туда вернуться?
Они все хотят. Мы их называем "немножечко крейзи". Но не все могут, к сожалению. Они часто переоценивают свои силы. Им кажется, что вот сейчас они попали в больницу, на один день, а завтра побегут. Не до конца понимают серьезность своих ранений. Это первое впечатление. Если пуля прошла навылет – понятно, что не побежишь на следующий день на передовую. А им кажется, что они могут.
Вы тут их вытаскиваете с "того света", фактически… А дальше?
А дальше - отправляем по госпиталям. Тут они, по сути, находятся до момента, когда их можно транспортировать.
Как складывается общение с родственниками? Наверняка ведь многие из них приезжают сюда, когда узнают, где находятся их сыновья и мужья?
С родственниками – особенно тяжело. Потому что они, когда видят наших раненых, сами начинают терять сознание. Впрочем, хочу вам сказать, что у нас даже руководители самого высокого уровня не выдерживают того, что видят. Им становится плохо иногда.
Кто из высшего государственного руководства к вам приезжал?
Многие. Премьер был. Ему тоже было не очень хорошо, когда он это все увидел.
А реальной помощью такие визиты заканчиваются?
В основном, помогало местное руководство. Наша местная администрация областная знала всегда больше о каждом раненом, чем кто-либо. Независимо от того, откуда тот или иной боец родом – из Днепропетровской, Донецкой, Львовской области… Они знали о каждом и старались помочь каждому. А центральное руководство почему-то….
Понятно. К вам только бойцов привозят? Или, возможно, и кто-то с той стороны попадает?
Привозили, конечно. Мы всем оказываем помощь, независимо от этого. Он раненый человек. Каждый человек, если ему плохо, должен получить медицинскую помощь. Независимо от того, с какой он стороны - с левой, с правой… Мы, возможно, лучше многих понимаем, что есть военный конфликт. Но мы не судим. Мы ведь не судьи, мы - врачи.
А российские военные были?
Нет. Только так называемые "ополченцы".
Они когда в себя приходили, как реагировали?
Когда они приходили в себя – очень удивлялись, что им оказывали помощь не хуже, чем у них на родине. А в некоторых случаях и лучше. Потом они уезжали. Мы их стабилизировали – а дальше за их судьбами не следим.
А ваше личное впечатление какое? Вот человек - убежденный адепт "ДНР-ЛНР" - приходит в себя, видит, что его лечат те ужасные "укропы" и "бандеровцы", которых он так боялся и ненавидел… Происходит какой то перелом в сознании?
Трудно судить. Я стараюсь о политике с ними не говорить. Да мне и некогда. У меня столько к ним вопросов чисто медицинского плана, что на вопросы о жизни просто не хватает времени. Я спрашиваю об их гемоглобине и кровопотере, о движении, о суставах, о самочуствии – и даже не успеваю дойти до каких-то расспросов. Единственное, что могу спросить - есть ли дети. И все. На этом мои беседы с ними заканчиваются.
Какой самый молодой раненый к вам попадал?
17 лет.
А как это возможно? В таком возрасте ведь не должны пускать на фронт?
А вот так. Обманул всех, записался в добровольческий отряд. Даже подделал документ, насколько я знаю. А когда его, раненого, привезли к нам - приехали родители. Они и рассказали, что ему еще нет 18.
Так они его забрали или он снова сбежал?
Забрали. Он бежал с Майдана. Он сам киевлянин. Был на Майдане. А оттуда ушел на войну.
У него было проникающее ранение грудной полости с разрывом части легкого. Тем не менее, мы его вытащили. Молодые – они быстрее восстанавливаются.
Это был у нас "сын полка". Я смотрел на него - ну дите-дитем. 17 лет – что тут скажешь. Хотя 18-летних очень много было.
У меня есть такой вопрос – не знаю, захотите ли вы отвечать. В больнице Мечникова в свое время лечился Семен Семенченко. А сейчас ходит очень много споров относительно того, насколько серьезным было его ранение и был ли он вообще ранен. Расставите точки над "и" в этом вопросе?
Было. И первый, и второй раз он был ранен. Во второй раз это были больше травматические переломы ребер. А в первый раз у него были серьезнейшие ранения и спины, и бедер. Так что, думаю, это все его "оппозиция" рассказывает. Там как раз человек перенес тяжелые ранения. Не такие тяжелые, как у того же Яроша, но достаточно тяжелые, которые приходилось долго лечить.
Могу сказать, что он был не очень дисциплинированным пациентом. Он как только мог стать на костыли – сбежал и уехал в Донецк. Потом снова его привезли, уже никакого, с кровопотерей. Потому что раны кровоточат, если их не лечить. Если человек не лежит. Снова пришлось долечивать.
В этом плане была проблема с ним. Нам пришлось его жестко предупредить: если вы еще раз уедете – мы снимаем с себя ответственность за ваше здоровье. Никто вас заставлять не будет.
А с Ярошем не было таких проблем? Не порывался сбежать из больницы?
Ярош, в отличие от многих других командиров, правильный - в плане дисциплины. Как и те ребята, которые возле него… Я почему-то раньше считал, что добровольческие отряды страдают от недостатка дисциплины. Оказалось, там дисциплина железная. Настолько железная, что на любой ваш вопрос они будут молчать, если считают, что не могут отвечать. Они - другие. Я не знаю, где их готовили и как, но дисциплина очень жесткая. И вертикаль срабатывает очень хорошо. Я много лет работаю руководителем и иногда своим докторам ставлю ребят из "Правого сектора" в пример. Говорю: смотрите. Можно, нельзя, два слова: нет, да.
В марте вы на своей странице в Facebook заявляли о неизвестном благодетеле, который подарил больнице дорогостоящий микроскоп...
Это достаточно известный благодетель. Для меня, во всяком случае. Это мой приятель, который увидел рекламу в СМИ и говорит: а чего ты меня не спросил?! Отвечаю ему: я о таких дорогих вещах не спрашиваю. Он говорит:" я все сделаю. Только единственная просьба: пока я все не сделаю и этот микроскоп не будет в Мечникова - никому не говори мое имя. Я хочу все сделать нормально. Не так, чтобы сначала озвучить все, а потом будем ждать, пока его соберут".
Часто ли случается такая помощь?
Достаточно часто. Очень здорово нам помог, например, "ПриватБанк" – купил компьютерный томограф, несколько наркозных станций. Люди помогают лекарствами раненым. У нас есть штаб помощи раненым, который массово просто закрывает ежедневные потребности. Мы даже не думали, что они смогут это все сделать. Они одевают ребят – раньше ведь они поступали полностью в грязи, пыли, в разорванной одежде – это сейчас ситуация немного лучше. Они их одевают, переобувают, одежду им ищут новую, белье, принадлежности. Большую работу делают, что там говорить!
А сейчас что нужно больнице?
(Сергей Анатольевич, улыбаясь, стучит по столу - ред.) Я стучу, потому что, слава богу, мы находимся сегодня в том балансе, который позволяет нам нормально работать. За время военных действий установлен новый спиральный компьютерный томограф, десятки аппаратов ИВЛ, аппаратов для ВАК-терапии, операционный стол, два аппарата УЗИ и другое оборудование. Ожидаем установку новейшего нейрохирургического операционного микроскопа.
У нас остается много дыр по аппаратуре – я имею в виду очень дорогостоящую. Микроскоп по сравнению с ней - это копейки. Но для оказания помощи раненым мы имеем практически все, что нам на сегодняшний день нужно.
